Почётный деятель искусств города Москвы, артист Театра «Сфера» отметил 75-летие
Вячеслав Кузнецов, уроженец Йошкар-Олы, выпускник Казанского театрального училища, тридцать лет служил в театрах, далёких от Москвы, - в Иркутске, Челябинске, Уральске, Махачкале. И почти столько же служит в Московском драматическом театре «Сфера», параллельно исполняя обязанности заведующего труппой.
За свою долгую жизнь на сцене артист сыграл множество ролей русской и западноевропейской классики, играл в таких постановках основательницы театра Екатерины Еланской, как «В лесах и на горах» Мельникова-Печерского, «Я пришёл дать вам волю» Шукшина, «Цезарь и Клеопатра» Шоу, а также в спектаклях главного режиссёра «Сферы» Александра Коршунова. В комедии «В чужом пиру похмелье» по Островскому сыграл главную роль учителя Ивана Ксенофонтыча, а в чеховском «Вишнёвом саде» - Фирса. Исполнением этой не менее знаковой роли в русском классическом репертуаре артист, можно сказать, воплощает одну из самых крылатых фраз о театре: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актёры».
Сегодня Вячеслав Кузнецов – гость нашего блога.
- Вячеслав Иванович, Фирс в чеховском «Вишнёвом саде» считается вашей звёздной ролью, чем вам дорога эта работа?
- Когда мы с режиссёром-постановщиком Александром Викторовичем Коршуновым работали над этой ролью, мы говорили о том, что Фирс – домашний человек в семье Раневской, потому что знает и любит всех с малолетства, и, как детям, прощает все слабости. Он всё видит, и главная трагедия для него, как для всех домочадцев, потеря «вишнёвого сада». Он знает, что они уехали и забыли его, и простил их за это, потому что понимает, что его век всё равно кончился, и это было его последнее свидание с любимой Раневской.
В драматургии Чехова мне посчастливилось сыграть Тузенбаха в «Трёх сёстрах» в Иркутске, Треплева в «Чайке» в Уральске и старичка Хирина в «Юбилее» в студенческие годы. В пьесах Островского я играл Григория Незнамова в «Без вины виноватых» в том же Уральске, Сашу Гольцова в «Шутниках» в Рязани. Мне повезло работать с режиссёрами, которые ставили Чехова и Островского не по стандартным требованиям того времени, делая акцент на отрицательных чертах персонажей, а по велению души и сердца. Например, Татьяна Глаголева. Её размышления шли всегда от чувств, от того, как она ощущала классиков и современных авторов. А «Чайку», поставленную к 125-летию Уральского театра, курировал худрук Самарского театра Пётр Монастырский, у которого Аркадина тоже не носила отрицательных черт, она была просто женщиной со своими амбициями и желаниями.
- С «Вишнёвым садом» вы ездили на фестиваль «Мелиховская весна», что это была за поездка?
- Играли на небольшой сцене рядом с чеховским домом, где во всём ощущалось присутствие Антона Павловича, даже в заботе сегодняшних людей об усадьбе. Очень тёплое место, и люди удивительно тёплые, словно из чеховской эпохи, и всё вокруг, даже за пределами усадьбы, напоминало о Чехове. Между прочим, в прессе наш «Вишнёвый сад» называют самой классической постановкой, и, думаю, авторы правы, потому что Александр Коршунов из тех режиссёров, которые глубоко проникают в автора, и я с ним согласен, по-другому Чехова ставить нельзя. Сколько раз уходил я после чеховских спектаклей в других театрах абсолютно равнодушным.
- То есть, вас не «разогреть» Раневской, нюхающей кокаин, Гаевым и Тузенбахом нетрадиционной ориентации, тремя сёстрами – лесбиянками?
- Боже упаси, этого не может быть у Чехова, он думать об этом не мог. Просто некоторые режиссеры ищут то, чего быть не может в его пьесах. Да и как подобное может прийти в голову православным авторам?! Если кому-то нравятся подобные выверты, уверен, что это временно, и, конечно, уйдет, сама жизнь это смоет, дурной сон улетучится и никогда не вернётся.
- Расскажите, кто вдохновил вас на актёрство?
- Атмосферой театра меня заразила бабушка, помню, как она привела меня в театр в дошкольном возрасте, чтобы показать актёров за кулисами. Дело в том, что я был убеждён, что на сцене играют не живые люди, как теперь пониманию, актёры тогда перебарщивали с гримом. Чтобы разубедить меня, бабушка прорвалась в закулисную часть и повела меня мимо гримёрок, говоря – «Видишь, Слава, это живые люди». Я был потрясён, узнав, что ту магию, под которой я находился в театре, создают люди. Вероятно, меня это зацепило, и я полюбил театр на всю жизнь. Мечтать о театре не мечтал, так как думал, что на сцене могут работать только боги.
Любил точные науки, думал, что пойду на физмат или в медицинский институт. Но однажды за компанию с друзьями, поступавшими в Казанское театральное училище, поехал в Казань, собираясь разузнать правила приёма в свой институт. Я сидел уже в ожидании ребят, чтобы вместе ехать домой, и вдруг меня как будто кто-то толкнул – «Иди!». Я вошёл в огромный зал, где сидела приёмная комиссия, и стал читать стихи и прозу, причём, не из школьной программы, а то, что было мне близко и дорого. На уроках литературы меня часто просили почитать что-нибудь «не по программе». Видимо, сработало и здесь: меня зачислили на курс.
- Вы играли во многих спектаклях Александра Коршунова, как охарактеризовали бы его режиссуру, в сравнении с матерью Екатериной Еланской, основательницей театра «Сфера»?
- Они разные режиссёры. Впрочем, похожих режиссёров не бывает. Екатерина Ильинична, по моим ощущениям, уже с первой репетиции знала, в каком направлении будет развиваться спектакль. Поэтому с актёрами говорила о степени накала той или иной сцены. Актёру оставалась только подумать, как это оправдать. Она выстраивала спектакль, как бы, заранее учитывая присутствие будущего зрителя. Александр Викторович, конечно, многое взял у мамы, он до сих пор играет в её спектакле «Маленький принц», но работа в его спектаклях начинается с очень подробного разговора с актёрами о драматурге и пьесе, а также о каждом персонаже в ней. Результат всегда один – и в «живом театре Еланской», и в постановках Коршунова равнодушным не остаётся никто.
- Мы разговариваем в год 200-летия Александра Николаевича Островского, что означает для вас это имя на афише?
- Гениальный драматург. У него даже очень маленькая роль всегда имеет свою историю, не прочувствовав её, значит – не сыграть Островского. В постановке «Лес» Сергей Виноградов определил способ существования для артистов в будущем спектакле – как некую театральность. В имении Гурмыжской все притворны и лицемерны, все из серии «купи-продай», каждый стремится что-то урвать себе, кроме, пожалуй, Аксюши и Карпа, лакея Гурмыжской, которого я и играл. Он просто честный, порядочный человек. И когда приезжает молодой барин Геннадий Демьяныч Несчастливцев, у Карпа появляется надежда, что теперь хоть что-то изменится к лучшему. Но, увы, эта надежда не оправдалась.
- Как Островский, по-вашему, относился к учителю Ивану Ксенофонтычу, которого вы сыграли в спектакле Коршунова «В чужом пиру похмелье»?
- Мне кажется, он любил его. Учитель излучает тепло и великодушие. От него идёт свет, а свет притягивает к себе.
- Приходилось ли вам добиваться ролей?
- Нет, роли приходили сами. Режиссёры видели меня в них, выстраивая свои спектакли. Мне повезло в том плане, что, когда я начинал свой актёрский путь, театр стал «омолаживаться». Во-первых, появились драматурги, такие как Арбузов, Вампилов, Розов, в пьесах которых невозможно было обойтись без участия молодых артистов. Во-вторых, в театр пришло поколение режиссёров, которые назначали артистов на роли соответственно возрасту персонажей.
- Как публика воспринимает шукшинский спектакль «Раскас», который заявлен в «Сфере» как концерт артистов сельской самодеятельности?
- На ура воспринимает. Спектакль выстроен как выездной. В свое время артисты часто выезжали со спектаклями в райцентры. Бывало, ставили две машины с открытыми бортами, боковые ширмы, приставные ступеньки и играли спектакль. В нашем спектакле «Раскас» я играю Антипу из рассказа «Одни». У Шукшина в каждом персонаже замешано очень многое, бывают они и смешными, но автор трогательно смеётся над своими героями, никогда над ними не издевается. Шукшинская ирония человечна, когда читаешь его, как от Чехова, оторваться невозможно.
- Сейчас что-нибудь репетируете?
- Александр Викторович хочет доверить мне роль в спектакле «Прозрачное солнце осени», или «Три Юрия» - по рассказам Казакова, Трифонова и Домбровского.
- Как, по-вашему, изменился современный русский театр за тридцать с лишним лет «новой» жизни, что-то приобрёл или потерял?
- К сожалению, потерял. Потерял свои корни русского реалистического психологического театра. Мы становимся подражателями чуждого нам западного театра. И, тем не менее, я верю в то, что это явление временное, всё равно русский театр рано или поздно вернётся к своим истокам. Россия - единственное пространство, где такой театр может жить.
Нина Катаева
Свежие комментарии